Неточные совпадения
Тагильский пошевелился в кресле, но не встал, а Дронов, взяв хозяина под руку, отвел его в столовую, где
лампа над столом освещала сердито кипевший, ярко начищенный самовар, золотистое вино в двух бутылках,
стекло и фарфор посуды.
Шипел и посвистывал ветер, бил гром, заставляя вздрагивать огонь висячей
лампы;
стекла окна в блеске молний синевато плавились, дождь хлестал все яростней.
Клим посмотрел на людей, все они сидели молча; его сосед, нагнувшись, свертывал папиросу. Диомидов исчез. Закипала, булькая, вода в котлах; усатая женщина полоскала в корыте «сычуги», коровьи желудки, шипели сырые дрова в печи. Дрожал и подпрыгивал огонь в
лампе, коптило надбитое
стекло. В сумраке люди казались бесформенными, неестественно громоздкими.
Загнали во двор старика, продавца красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась над его головой; потом вошел прилично одетый человек, с подвязанной черным платком щекою; очень сконфуженный, он, ни на кого не глядя, скрылся в глубине двора, за углом дома. Клим понял его, он тоже чувствовал себя сконфуженно и глупо. Он стоял в тени, за грудой ящиков со
стеклами для
ламп, и слушал ленивенькую беседу полицейских с карманником.
На небольшом овальном столе бойко кипел никелированный самовар; под широким красным абажуром
лампы — фарфор посуды,
стекло ваз и графинов.
Воздух на улице как будто наполнился серой пылью,
стекла окон запотели, в комнате образовался дымный сумрак, — Самгин хотел зажечь
лампу.
По темным
стеклам его очков скользил свет
лампы, огонь которой жандарм увеличил, но думалось, что очки освещает не
лампа, а глаза, спрятанные за
стеклами.
Столовая Премировых ярко освещена, на столе, украшенном цветами, блестело
стекло разноцветных бутылок, рюмок и бокалов, сверкала сталь ножей; на синих, широких краях фаянсового блюда приятно отражается огонь
лампы, ярко освещая горку разноцветно окрашенных яиц.
Перед нею —
лампа под белым абажуром, две стеариновые свечи, толстая книга в желтом переплете; лицо Лидии — зеленоватое, на нем отражается цвет клеенки; в
стеклах очков дрожат огни свеч; Лидия кажется выдуманной на страх людям.
За магазином, в небольшой комнатке горели две
лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый ковер лежал на полу, стены тоже были завешаны коврами, высоко на стене — портрет в черной раме, украшенный серебряными листьями; в углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним на столе кипел самовар красной меди, мягко блестело
стекло, фарфор. Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
Она говорила с усмешкой в глазах и порой точно вдруг перекусывала свою речь, как нитку. Мужики молчали. Ветер гладил
стекла окон, шуршал соломой по крыше, тихонько гудел в трубе. Выла собака. И неохотно, изредка в окно стучали капли дождя. Огонь в
лампе дрогнул, потускнел, но через секунду снова разгорелся ровно и ярко.
И каждую ночь он проходил мимо окон Шурочки, проходил по другой стороне улицы, крадучись, сдерживая дыхание, с бьющимся сердцем, чувствуя себя так, как будто он совершает какое-то тайное, постыдное воровское дело. Когда в гостиной у Николаевых тушили
лампу и тускло блестели от месяца черные
стекла окон, он притаивался около забора, прижимал крепко к груди руки и говорил умоляющим шепотом...
Теперь у него в комнатах светится огонь, и, подойдя к окну, Ромашов увидел самого Зегржта. Он сидел у круглого стола под висячей
лампой и, низко наклонив свою плешивую голову с измызганным, морщинистым и кротким лицом, вышивал красной бумагой какую-то полотняную вставку — должно быть, грудь для малороссийской рубашки. Ромашов побарабанил в
стекло. Зегржт вздрогнул, отложил работу в сторону и подошел к окну.
Квартира Лябьевых в сравнении с логовищем Феодосия Гаврилыча представляла верх изящества и вкуса, и все в ней как-то весело смотрело: натертый воском паркет блестел; в окна через чистые
стекла ярко светило солнце и играло на листьях тропических растений, которыми уставлена была гостиная; на подзеркальниках простеночных зеркал виднелись серебряные канделябры со множеством восковых свечей; на мраморной тумбе перед средним окном стояли дорогие бронзовые часы; на столах, покрытых пестрыми синелевыми салфетками, красовались фарфоровые с прекрасной живописью
лампы; мебель была обита в гостиной шелковой материей, а в наугольной — дорогим английским ситцем; даже лакеи, проходившие по комнатам, имели какой-то довольный и нарядный вид: они очень много выручали от карт, которые по нескольку раз в неделю устраивались у Лябьева.
Безликие иконы смотрят с темных стен, к
стеклам окон прижалась темная ночь.
Лампы горят тускло в духоте мастерской; прислушаешься, и — среди тяжелого топота, в шуме голосов выделяется торопливое падение капель воды из медного умывальника в ушат с помоями.
Две
лампы горели в комнате, и когда та, что стояла перед ними, затрещала, угасая и выкидывая из
стекла искры, Никон осторожно поднялся, погасил её, на цыпочках подошёл к столу, принёс другую и снова молча сел, как раньше.
А Шлема Финкельштейн наяривал на барабане утреннюю зорю. Сквозь густой пар казарменного воздуха мерцали красноватым потухающим пламенем висячие
лампы с закоптелыми дочерна за ночь
стеклами и поднимались с нар темные фигуры товарищей. Некоторые, уже набрав в рот воды, бегали по усыпанному опилками полу, наливали изо рта в горсть воду и умывались. Дядькам и унтер-офицерам подавали умываться из ковшей над грудой опилок.
Стёкла в окнах вздрагивают от шума колёс о камни мостовой,
лампа трясётся.
На улице еще было светло, и на ветвях лип пред окнами лежал отблеск заката, но комната уже наполнилась сумраком. Огромный маятник каждую секунду выглядывал из-за
стекла футляра часов и, тускло блеснув, с глухим, усталым звуком прятался то вправо, то влево. Люба встала и зажгла
лампу, висевшую над столом. Лицо девушки было бледно и сурово.
Лампа в руке старика дрожала, абажур стучал о
стекло, наполняя комнату тихим, плачущим звоном.
Сквозь густой пар казарменного воздуха мерцали красноватым потухающим пламенем висячие
лампы с закоптелыми дочерна на ночь
стеклами и поднимались с нар темные фигуры товарищей.
Институт тоже узнать было нельзя: его покрыли кремовою краской, провели по специальному водопроводу воду в комнату гадов, сменили все
стекла на зеркальные, прислали пять новых микроскопов, стеклянные препарационные столы, шары по две тысячи
ламп с отраженным светом, рефлекторы, шкапы в музей.
Стены коридора были выложены снизу до половины коричневым кафелем, пол — серым и черным в шашечном порядке, а белый свод, как и остальная часть стен до кафеля, на правильном расстоянии друг от друга блестел выгнутыми круглыми
стеклами, прикрывающими электрические
лампы.
Вернер оглянулся: действительно, в фонаре сильно коптела
лампа, и уже почернели вверху
стекла.
Растаптывая пол тяжёлыми ударами ног, поручик, хлопнув дверью, исчез, оставив за собой тихий звон
стекла висячей
лампы и коротенький визг Полины. Яков встал на мягкие ноги, они сгибались, всё тело его дрожало, как озябшее; среди комнаты под
лампой стояла Полина, рот у неё был открыт, она хрипела, глядя на грязненькую бумажку в руке своей.
Монах осторожно вздохнул. В его словах Пётру послышалось что-то горькое. Ряса грязно и масляно лоснилась в сумраке, скупо освещённом огоньком лампады в углу и огнём дешёвенькой, жёлтого
стекла,
лампы на столе. Приметив, с какой расчётливой жадностью брат высосал рюмку мадеры, Пётр насмешливо подумал...
Вот Жорж явился, пошатываясь, держа в руках
лампу, абажур ее дробно стучал о
стекло.
Он увел ее в маленькую дверь за шкафом книг, взяв
лампу со стола. Я долго сидел один, ни о чем не думая, слушая его тихий, сиповатый голос. Мохнатые лапы шаркали по
стеклам окна. В луже растаявшего снега робко отражалось пламя свечи. Комната была тесно заставлена вещами, теплый странный запах наполнял ее, усыпляя мысль.
Тяжело вылез из приямка, остановился, почесывая бок, долго смотрел в окно. За
стеклами мелькало, стоная, белое. На стене тихо шипел и потрескивал желтый огонек
лампы, закопченное
стекло почти совсем прятало его.
Мне стало не по себе.
Лампа висела сзади нас и выше, тени наши лежали на полу, у ног. Иногда хозяин вскидывал голову вверх, желтый свет обливал ему лицо, нос удлинялся тенью, под глаза ложились черные пятна, — толстое лицо становилось кошмарным. Справа от нас, в стене, почти в уровень с нашими головами было окно — сквозь пыльные
стекла я видел только синее небо и кучку желтых звезд, мелких, как горох. Храпел пекарь, человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
Уже все спали, шелестело тяжелое дыхание, влажный кашель колебал спертый, пахучий воздух. Синяя, звездная ночь холодно смотрела в замазанные
стекла окна: звезды были обидно мелки и далеки. В углу пекарни, на стене, горела маленькая жестяная
лампа, освещая полки с хлебными чашками, — чашки напоминали лысые, срубленные черепа. На ларе с тестом спал, свернувшись комом, глуховатый Никандр, из-под стола, на котором развешивали и катали хлебы, торчала голая, желтая нога пекаря, вся в язвах.
Лампа у него гасла, когда он вставлял
стекло в горелку, но это не раздражало его; всё тише он рассказывал...
Лампа, оставленная гореть по настоянию Сашки, наполняла комнату запахом керосина и сквозь закопченное
стекло бросала печальный свет на картину медленного разрушения.
Студент и землемер легли на лавки, головами под образа и ногами врозь. Степан устроился на полу, около печки. Он потушил
лампу, и долго было слышно, как он шептал молитвы и, кряхтя, укладывался. Потом откуда-то прошмыгнула на кровать Марья, бесшумно ступая босыми ногами. В избе было тихо. Только сверчок однообразно, через каждые пять секунд, издавал свое монотонное, усыпляющее цырканье, да муха билась об оконное
стекло и настойчиво жужжала, точно повторяя все одну и ту же докучную, бесконечную жалобу.
В углу, перед образом, стоял пустой стол, и над ним на металлическом пруте спускалась с потолка висячая убогая
лампа с черным от копоти
стеклом.
Поточил свою саблю о камень — чирк! чирк! — и отрубил волку хвост, а чтобы кровь не текла, залепил английским пластырем. Заплакал волк и побежал домой, но хвоста у него нет, и такой он без хвоста смешной: смотрят все и смеются. А городовой хвост спрятал и потом сделал из него щетку, чтобы чистить
стекла у
ламп.
— Хи-хи-хи! — почтительно отозвался Аким Петрович. Опять гул, но уже на веселый лад, прошел по толпе. В это время с треском лопнуло
стекло на стенной
лампе. Кто-то с жаром бросился поправлять ее. Пселдонимов встрепенулся и строго посмотрел на
лампу, но генерал даже не обратил внимания, и все успокоилось.
Видит растворенные настежь двери, ведут они в грязный коридор, тускло освещенный
лампой с закопченным
стеклом.
Плечи ее задрожали от тихого смеха, задрожал и стол, и
стекло на
лампе, и на письмо брызнули из глаз слезы.
Простая
лампа с закопченным
стеклом, четыре старые фотографии неизвестных лиц, сундучки, берестяные коробки, лучки, стрелы, два ружья, копье и шаманский бубен дополняли убранство помещения.
Увлеченный ею в этом движении, Висленев задел рукой за
лампу и в комнате настала тьма, а черепки
стекла зазвенели по полу. На эту сцену явился Горданов: он застал Бодростину, весело смеющуюся, на диване и Висленева, собирающего по полу черепки
лампы.
Сергей, все так же подняв брови, с выжидающею усмешкою глядел на Варвару Васильевну — и вдруг быстро двинул локтем. Осколки
стекла со звоном посыпались за окно. Сырой ветер бешено ворвался в комнату. Пламя
лампы мигнуло и длинным, коптящим языком забилось в
стекле.
И когда из мрака впереди пронесся ответный, все растущий, все приближающийся рев и на рельсы смежного полотна лег вкрадчивый свет надвигающегося курьерского поезда, он отбросил железную перекладину и спрыгнул туда, где совсем близко змеились освещенные рельсы. Больно ударился обо что-то зубами, несколько раз перевернулся, и когда поднял лицо со смятыми усами и беззубым ртом, — прямо над ним висели три какие-то фонаря, три неяркие
лампы за выпуклыми
стеклами.
…вокруг самовара, вокруг настоящего самовара, из которого пар валил, как из паровоза, — даже
стекло в
лампе немного затуманилось: так сильно шел пар. И чашечки были те же, синие снаружи и белые внутри, очень красивые чашечки, которые подарили нам еще на свадьбе. Сестра жены подарила — она очень славная и добрая женщина.
Она нашла. Огонь большой
лампы проточил кружок в пушистой броне, и заблестело мокрое
стекло, и снаружи она прильнула к нему серым бесцветным глазом. Их двое, двое, двое… Ободранные голые стены с блестящими капельками янтарной смолы, сияющая пустота воздуха и люди. Их двое.
Несколько обожженных бабочек темными комочками лежало около
лампы, все еще горевшей почти невидимым желтым светом; одна серая, мохнатая, с большой уродливой головой, была еще жива, но не имела сил улететь и беспомощно ползала по
стеклу.
А в наглухо закрытые ставни упорно стучал осенний дождь, и тяжко и глубоко вздыхала ненастная ночь. Отрезанные стенами и ночью от людей и жизни, они точно крутились в вихре дикого и безысходного сна, и вместе с ними крутились, не умирая, дикие жалобы и проклятия. Само безумие стояло у дверей; его дыханием был жгучий воздух, его глазами — багровый огонь
лампы, задыхавшийся в глубине черного, закопченного
стекла.
От прошлого он сохранил любовь к яркому свету — и на столе, нагревая комнату, белым огнем пылала большая
лампа с пузатым
стеклом.